Рацухизация - Страница 12

К оглавлению

12

Но вот пример, Цыба: и на воле, и делом занята, и вниманием моим не обижена. Мягко говоря — ни дня впустую… А пришла ябедничать. На, так сказать, старшего товарища в важнейшем деле достойного обслуживания генерального клиента. Зачем? Карьеризм, интриганство, злословие? Острое желание восторжествовать? Урвать кусочек моего внимания, моей души, уделяемый другой женщине?

«Труднее всего человеку дается то, что дается не ему»…

— Цыба, кончай сплетничать. Нехорошо всякие злобные выдумки пересказывать. Вспомни, что про тебя саму бабы треплют. Что ты меня, де, околдовала да опоила.

— Да.

— Что «да»?! Опоила?!

— Ой! Нет! Нет-нет-нет…

— Тогда что — «да»?

Сейчас фыркнет, или извинится, или начнёт ныть и уговаривать. Последнее — надолго.

Нудно это: все ходы просчитаны, все реакции прописаны… А я бы уже и вздремнул. С утра надо будет сбегать место под выселки посмотреть.

Я надумал на этой стороне реки новые выселки поставить. Удобное место — как раз возле бывшего логова «божественной цапли». Вроде — подходяще. Но надо ещё походить, «ножками пощупать»…

— «Да» — что сплетни да слухи пересказывать — плохо. Только… я сама слышала. Как они сегодня сговаривались. И видела. Как они обнимались-целовались.

Оп-па… Вона как… Да ну, брехня! Чтоб моя Елица…! Навет-поклёп…

Младшая наложница подставляет старшую. Типично до зевоты…

Нет, не типично: Цыба — девушка молчаливая, трепать языком «что ближе к носу» — ей не свойственно. Она, скорее, по школьному сочинению: «Глухонемой Герасим не любил сплетен и говорил только правду».

Но если это правда…

...

«- Я не хочу будить в вас злобную химеру подозрительности по отношению к товарищам по партии и совместной борьбе, но факты говорят о следующем, — сказал Кальтенбруннер Мюллеру».

«Будить химеру» — не надо. Но можно ли выжить, если она спит?

Девка не тянет на прожжённую интриганку. «Полёт фантазии» у неё не наблюдался. Говорит про то, что сама видела-слышала.

Если это правда…

Мне лично — плевать на чужие «лав стори». Взял да и вычеркнул. Не из перечня живых — из своей души. Всего-то…

Больно. «Ничто так не ранит человека, как осколки собственного счастья».

Но это моё личное дело. Перетопчемся.

А вот когда господину здешней местности «рога наставляют»… — это уже дело общественное. Со всеми вытекающими. Из этого факта и из этого общества.

Если у неё такая «сумасшедшая любовь» — скажи. Отпущу честь по чести. Ещё и приданое дам. «Насильно мил не будешь» — русская народная мудрость, а я народу верю. Но тайком от меня играться-баловаться…

Де Сад был прав: «Ревнивцем движет вовсе не любовь к женщине, а страх перед унижением, которое он может испытать из-за ее неверности».

Да мне плевать и на унижение! Как могут меня, дерьмократа, либераста и где-то даже «эксперта» — унизить недоразвитые «святорусские» аборигены?! Не имеющие представления ни о дискурсе, ни о гламуре, ни о банаховом пространстве… Дикие средневековые люди. С мозгами, забитыми средневековыми тараканами. Но ведь они же и действуют согласно этим «тараканами»! Сперва — будут посмеиваться, потом — игнорировать, а там — и резать придут.

У меня не ревность — у меня инстинкт самосохранения полного профиля. И, естественно, моя неизбывная забота об успехах прогрессизма, светлом будущем Отчизны и благосостоянии всего Человечества.

— И на что ж они сговаривались?

— Нынче ночью, как туман ляжет, купаться пойти. На Ведьмин омут.

Зашибись… Омут, в котором я два года назад утопил «цаплянутую ведьму» и княжеского вирника Макуху, превращается в место любовных свиданий, вздохов при луне и экстремального отдыха молодёжи!

Типа: а пойдём ночью на кладбище! — А не забоишься? — А давай бояться вместе. Под одним одеялом.

Sic transit gloria mundi! В смысле: так проходит мирская слава!

Я тогда так переживал. Кого-то убивал, волновался, выдумывал всякие хитрости и злобствования. Такой напряг был! Я тогда по самому краюшку смерти прошёл! А теперь там молодёжь в обжималки и потерашки играется.

Точно сказано насчёт глории — «свист транзит»! И этот… мунди — уже без моей глории.

Надо сходить. Позырить. По местам боевой славы.

...

«Ведьме на шею привязали крупный булыжник из «гадючьих камней». Взяли за руки и за ноги и, не снимая тряпку, которой была замотано её разбитое лицо, бросили в воду. Волна плеснула по камышу, обрамлявшему бочажок по краю. Белое тело мёртвой пророчицы пошло головой вниз в глубину, на дно. Чем глубже, тем темнее была вода. Очертания обнажённого тела покойницы становились всё более нечёткими, смазанными, расплывающимися. Наконец, тело достигло цели. Камень взбаламутил придонный ил и остановился. Нагое женское тело замедлило движение, но не замерло, а плавно продолжало опускаться. Смутно видимые через толщу воды, туда же, на дно стоячего болотного омута, медленно покачиваясь, опускались и чёрная, извивающаяся змеёй от лёгких подводных струй, коса её, и несвязанные, будто поправляющие волосы извечным женским движением, тонкие белые руки. Наконец, и само тело остановилось в своём неспешном падении в толще темнеющей с глубиной воды. Но белые ноги её всё ещё длили свой путь. Они продолжали удаляться от меня в неясную мглу и казались ещё более стройными, ещё более длинными. Всё также неспешно продолжали они опускаться, постепенно расходясь и сгибаясь в коленях. Принимая наиболее естественное, наиболее удобное для себя, наиболее свободное положение. Поднятая булыжником со дна омута придонная муть неторопливо заволакивала очертания женского тела. Делая его всё более неясным, загадочным, волнующим, тревожащим. Тревожащим абсолютной наготой, абсолютной свободой, абсолютным равновесием своим в глубине, в толще тёмной, но прозрачной воды, абсолютным раскрытием, незащищённостью и расслабленностью. Пришедшее, наконец, к своему концу. В тех же самых болотах, где и начался её столь кровавый, столь богомерзкий «божественный» путь. Конец. Финиш. Омут…».

12